Сказки Одоевского были встречены публикой в целом доброжелательно. Были, однако, и недовольные. Так, крупнейший теоретик русского романтизма 1830-х годов Н. А. Полевой усмотрел в причудливых творениях Одоевского незадачливое подражание Гофману. По-своему он был прав: гофмановской страсти, клубящейся таинственности, огненной, ошеломляющей, романтической фантазии в «Пестрых сказках» не было, а установка на фантастику, в мотивы, сходные с гофмановскими (например, трансформация: человек-кукла), были. Обманчивое сходство раздражало: Одоевский соединял новейший германский романтизм и аллегории в духе XVIII века, перемежал творческий полет фантазии с архаичным коллекционированием занятных казусов.

С других позиций скептический отзыв о «Пестрых сказках» дал Пушкин. Узнав о признании Одоевского о том, что «писать фантастические сказки чрезвычайно трудно», поэт, по свидетельству В. А. Соллогуба (находящему подтверждение и в других мемуарных источниках), сказал: «Да если оно так трудно, зачем же он их пишет? Кто его принуждает? Фантастические сказки только тогда и хороши, когда писать их нетрудно». Перед нами не презрение сильного к слабому, но столкновение стилистических тенденций: рядом с «нагой» и энергичной пушкинской прозой «пестрота» манеры Одоевского, подчас выглядящая претенциозно, особенно ощутима.

В 1844 году Одоевский в письме А. А. Краевскому вспоминал: «Форма — дело второстепенное, она изменилась у меня по упреку Пушкина о том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим - вот и все .» Всё так: и в «таинственных» повестях (особенно — в «Саламандре» с ее историческим колоритом), и в повестях светских, и в поздних рассказах Одоевский стремился к пластике, конкретности, сдержанности тона, старался учесть опыт Пушкина и Гоголя. И все же от «личности», прикрывающейся то одной, то другой, но всегда достаточно прозрачной маской, он никуда уйти не мог. Как и от философствования, как и от фантастико-аллегорических мотивов.

В предисловии к «Пестрым сказкам» сочинитель объявлял о будущем издании «Дома сумасшедших»; таким образом сказочные аллегории и философская проза свободно уживались в едином авторском сознании. В «Бале» или «Бригадире» ощутим опыт автора «Пестрых сказок». В опубликованном в 1844 году рассказе «Живой мертвец», своего рода «пространной редакции» «Бригадира», фантастика снова послужит нравственно-сатирическим целям. В рассказе этом «чудесное» сознательно подается как литературный прием: «жизнь после смерти» Василия Кузьмича оказалась лишь сновидением, пригрезившимся герою после того, как он на ночь глядя прочел «фантастическую сказку». Обнажение приема подчеркивает заветную мысль Одоевского: мертва, «фантастична» обыденная жизнь петербургского чиновника, который сам страшнее любого вампира.

В «Княжне Мими» фантастических мотивов на первый взгляд нет. Между тем мир этой повести хочется уподобить зловещей заводной игрушке, приводимой в движение сплетнями и контролируемой фальшивыми светскими нормами. Когда поставленные чудовищным механизмом к дуэльному барьеру герои пытаются объясниться (обоим ясно, что стреляться не из-за чего), законы «приличия» превращают людей в автоматы. Обмен репликами механически ведет к обмену пулями стремительный диалог разрешается непоправимым событием!

« - Это не может так остаться!

- Это не может так остаться!

- Скажут, что на нашем дуэле пролилась не кровь, а шампанское .

- Постараемся оцарапать друг друга.

Они стали к барьеру. Раз, два, три! - пуля Границкога оцарапала руку барона; Границкий упал мертвый».

Любителям литературных аналогий здесь есть что вспомнить: в «Горе от ума» Грибоедов сделал сплетню пружиной интриги, в «Евгении Онегине» «светская вражда», что «боится ложного стыда», стала причиной гибели Ленского, а коли взглянуть в будущее, то можно назвать «городские» глав «Мертвых душ» и толстовское сравнение салона Лины Павловны Шерер с «прядильной мастерской». Все так; только у Грибоедова, Пушкина и Гоголя сходные мотивы включены в быто-писательный контекст, у Толстого сравнение остается стилистической фигурой. Аллегоризм Одоевского жестче, и у Аполлон Григорьева были основания писать: «Княжна Мими — не живо существо, а мысль, и притом мысль чудовищная, выведанная, как математическая выкладка, из наблюдений исключительно грустных и мрачных, диалектически верно развитая страсть, а не тип».

Полезные статьи:

Бычачьи глаза
Тимофей Пащенко рассказывает, что в гимназии у них был товарищ, Михаил Риттер, - большого роста, чрезвычайно мнительный и легковерный юноша. У него был свой лакей, старик Семен. Гоголя заинтересовала чрезмерная мнительность товарища, и он ...

Образ Фауста в немецкой литературе и его интерпретация у Гёте
Основу сюжета составляет легенда о средневековом маге и чернокнижнике Иоанне Фаусте. Он был реально существовавшей личностью, однако уже при его жизни о нём стали складывать легенды. В 1587 году в Германии вышла книга «История доктора Фау ...

Абсолютизм ее литература
В Испании абсолютизм не привел к экономическому и политическому объединению страны, но уже с самого начала проявил наиболее отрицательные свои стороны. Социальный и национальный гнет послужил причиной ряда народных восстаний. Одно из таки ...