…Да разве ж об этом расскажешь –

В какие ты годы жила!

Какая безмерная тяжесть

На женские плечи легла!..

(М. Исаковский. “Русской женщине”.1945)

Тема женщины и войны является одной из самых малоисследованных в современной литературе. И это вовсе не случайно: сражения, битвы и ратные подвиги испокон веку считались уделом мужским. Женщинам предназначалось иное: беречь домашний очаг, поднимать детей, а еще – ждать мужчин, уходивших на войну. Женское начало выступало отождествлялось с самой жизнью, ее простым повседневным течением, миром обычных житейских дел и забот. Образ женщины несет с собой тепло и уют, нежность и покой а, главное, он несет с собой любовь, без которой немыслимо для человека счастье. Именно за любовь и счастье должны сражаться настоящие мужчины, и именно необходимость защиты дома, женщин и детей способна хотя бы отчасти оправдать войну.

Но “соединение” войны и женщины переворачивает все смыслы, заставляет изменить привычное восприятие реальности. Зло в этом случае вдруг приобретает такой вселенский размах, что кажется, будто в мире вовсе не было и нет добра, и что именно жестокость является правдой жизни. Это ощущение рождается от возникающего вдруг понимания ужаса происходящего, обостренного осознания абсурдности массового убийства, дыхания смерти, которое несет с собой любая война. Понимание это слишком тяжело для человека, оно испытывает пределы его разума, уводя сознание на самую границу порядка и хаоса, света и тьмы.

И в этом случае разум словно отказывается признать реальность происходящего:

Я видел девочку убитую,

Цветы стояли у стола.

С глазами навсегда закрытыми,

Казалось, девочка спала.

И сон ее, казалось, тонок,

И вся она напряжена,

Как будто что-то ждал ребенок…

Спроси, чего ждала она?

(И. Уткин “Я видел девочку убитую…”. 1942)

Смерть принимается за сон, но остается чувство противоречивости и недосказанности. За фактом гибели скрывается какая-то очень важная истина, которую пытается и не может уловить автор.

Эта истина – в несовместимости женщины и войны, в несовместимости хрупкости и слепого безрассудного разрушения, слабости и жестокости, за которыми скрывается столкновение самой жизни и смерти. Поэт находится еще в плену прежних смыслов (не случайно женский образ отождествляется с образом ребенка), но уже предчувствует нечто очень важное, что может открыться человеку при столкновении со страшным фактом – гибелью женщины на войне. Это напряженное предчувствие переносится на образ погибшей девочки, которая, словно ждет ответа-объяснения у оставшихся в живых.

Если гибель солдата – это подвиг во имя жизни, то гибель женщины – это гибель самой жизни. Само присутствие женщины на войне до предела обнажает контрастность жизни и смерти, и, одновременно, вплотную подводит человека к страшной истине: границы между бытием и небытием оказываются слишком призрачными, почти условными, они могут исчезнуть в любой момент.

Даже столкнувшись со смертью “лицом к лицу”, человек все равно отказывается принять открывшуюся истину:

Мы не ждали посмертной славы, -

Мы хотели со славой жить.

…Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

(Ю. Друнина “Зинка”. 1944)

Поверить в возможность смерти - значило обречь себя на верную гибель. С таким чувством нельзя было выжить на войне…

Противоречивость ситуации наглядно передается в воспоминаниях мужчин – участников войны: “У нас, у мужчин, было чувство вины, что девчонки воюют, и оно у меня осталось… Вот вам один случай. Мы отступаем. А это осень, дожди идут сутками. Возле дороги лежит убитая девушка… Санинструктор… Это была красивая девушка, у нее длинная коса, и она вся в грязи… И такая неестественность этой смерти и того, что женщина здесь, с нами, посреди такого ужаса, грязи, хаоса. Я много видел смертей, а помню это…” (С. Алексиевич “У войны – не женское лицо”). И рядом другое: “Надо ли об этом сегодня вспоминать? Когда я слышал, что наши медицинские сестры, попав в окружение, отстреливались, защищая раненых бойцов, потому что раненые беспомощны как дети, я это понимал, но когда две женщины ползут кого-то убивать со “снайперкой” на нейтральной полосе – это все-таки “охота”… В разведку я, может быть, с такой и пошел, а в жены бы не взял… Война – дело мужское” (С.Алексиевич “У войны не женское лицо”. С.12.).

Может именно поэтому тема женщины и войны была поднята лишь через несколько десятилетий после реальных военных событий. Соприкасаясь с этой темой, мы вновь ставим мучительный вопрос о мере жизни и смерти, а значит и вопрос о неоправданности, абсурдности войны. Чувство ужаса перед массовой бойней не исчезло, а, напротив, стало еще острей. Оно живет в воспоминаниях бывших фронтовиков, отчетливо выражено в современной документальной военной прозе. Слушая эти воспоминания, читая книги о войне, мы словно идем “обожжёнными километрами чужой боли и памяти”, вновь оказываемся на границе разумного. Однако знать всю жестокую правду войны необходимо, поскольку “…если войну забывают, начинается новая”. (Алексиевич С. У войны не женское лицо. С.11.)

Когда в первый раз читаешь документальную прозу С. Алексиевич, то удивляешься. Снайперы и зенитчицы, летчицы и саперы, разведчицы и санитарки, а еще повара, прачки, регулировщицы - пожалуй, не найти такой военной профессии и такой военной работы, в которой женщины бы не принимали участие. И невольно возникает вопрос: почему их было так много на фронтах Великой Отечественной войны?! Неужели без них было невозможно обойтись?

Самое главное, на мой взгляд, заключается в том, что наша Родина, Россия, столкнулась в эти годы со смертельной опасностью. Беда оказалась слишком велика. Под угрозой гибели оказалось само существование народа, его свобода и независимость, будущее страны. Поэтому естественной ответной реакцией стало желание дать отпор врагам:

Подымайся в бой суровый!

Сбросим рабские оковы,

Уничтожим тяжкий гнет!

За оружие народ!

Как нам не любить свободу?

Существуют ли народы.

Что не шли бы к ней из тьмы,

Из неволи, из тюрьмы?

Так вставай, народ родной,

На победный правый бой!

(М.Шпак “К оружию!”. 1942)

Для русских чувство любви к Родине неотделимо от чувства коллективности. Единение перед лицом смертельной опасности – это одно из важнейших качеств нашего народа. Когда враг угрожает Отечеству, мужество выходит на первый план, и все люди - и женщины, и мужчины - встают на его защиту. Это состояние народной души очень точно выражено в поэтическом творчестве военного времени:

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

(А. Ахматова “Мужество”. 1942)

В чрезвычайных обстоятельствах проявляются, высвечиваются те черты и качества людей, которые в обычных, относительно нормальных условиях незаметны, а может быть и вовсе не нужны. Война – это испытание не только мужественности, но и женственности. Испытание страхом…

Я только раз видала рукопашный,

Раз наяву. И сотни раз во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

(Ю. Друнина “О войне”. 1944)

Все человеческое должно было содрогнуться в душе от этого страха, и чтобы вытеснить этот смертельный ужас, человек должен был научиться убивать. Для женщины, рождающей жизнь, эта необходимость непереносима. М. И. Морозова, которая во время войны была снайпером, так рассказывает о своём первом выстреле в человека: “…я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, - и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. … После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок…Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня после этого ещё больше дрожь взяла, какой-то страх появился: я убила человека…”. (Алексиевич С. У войны не женское лицо… .С.16).

Чтобы научиться убивать, женщине надо научиться убивать собственную женственность, собственную душу. Война потребовала от женщин сжечь в огне ненависти даже самое святое – материнское, жертвенное чувство любви к собственным детям. Самый страшный для меня эпизод повести С.Алексиевич – это рассказ о выходе из партизанской блокады, когда женщина была вынуждена убить своего ребенка, чтобы спасти остальных. С какой же нечеловеческой бездной страдания и ужаса должен был столкнуться человек, чтобы совершить такое!

Осознание громадности общей беды и неотвратимости общей гибели меняло женщин. Материнское чувство приобретало вселенский размах, лишалось индивидуальной определенности: “Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. А они пришли убивать на нашу землю, жечь. Я видела, как жгли деревню, я не могла кричать, я не могла громко плакать: мы шли в разведку… Я могла только грызть себе руки, у меня до сих пор остались шрамы. Помню, как кричали люди. Как кричали коровы, как кричали куры. Мне казалось, что все кричит человеческими голосами… Все живое… И такая у меня после этого любовь ко всему родному, ко всем своим людям, что все готова за них отдать”. (Там же, с.215).

В час смертельной опасности не остается места мужскому и женскому, детскому и взрослому, и только одно, поднимающееся из глубины народной души, коллективное чувство единства и любви может спасти каждого в отдельности:

Родина в мире одна. Знай, что двух не бывает, -

Есть только та, где висела твоя колыбель,

Есть только та, что дала тебе веру и цель,

Та, что звездною славой нелегкий твой путь осеняет,

Память, как птица, поет про нее…

(В. Лукс “Милая в мире одна”. 1944)

С. Алексиевич отмечает: “Все, казалось бы, учли гитлеровские стратеги и идеологи, кроме того, что мать окажется способной запрятать мину под платьицем своей дочери, отец, не имея возможности пожертвовать собой, принесет в жертву жизнь дочери, дочь, которая могла бы спасти жизнь своей матери, будет спасать жизнь всех, землю родную спасать, отдавая за это жизнь дорогого человека”. (Там же, с.215).

Великая Отечественная война – это история величия народного духа, время коллективного подвига и славы. Но трагедия женской судьбы и женской доли от этого не становилась меньше. Уничтожение нежности, мягкости, слабости необходимо для воина, без этого ему не выжить в смертельной схватке, но для воина-женщины эта тяжкая необходимость становится формой самоубийства. Она абсолютно невозможна, поскольку совпадает с разрушением самих основ женственности.

Женское начало проходило испытание на прочность войной. От нестерпимого страдания корчилась в муках душа, болело тело… “Пришла я с фронта седая. Двадцать один год, а я уже беленькая. У меня ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо, - вспоминает К. Г. Крохина, одна из героинь повести “У войны не женское лицо”. Горький фронтовой опыт порождал огромную душевную усталость: “Я чувствовала себя очень уставшей, намного старше своих сверстников, даже старой. Подружки танцуют, веселятся, а я не могу, я смотрела на жизнь уже другими глазами. Внешне это не было видно, за мной молодые ребята ухаживали, а душа моя была уставшая. Мужчины не все выдерживали, что я видела...”.

Эта усталость шла от невыносимого, нечеловеческого напряжения, возникавшего при встрече со смертью. Тот, кто встречался со смертью “лицом к лицу” не может остаться прежним, а для слабого эта встреча может оказаться необратимой:

Глаза девчонки семилетней

Как два померкших огонька

На детском личике заметней

Большая, тяжкая тоска.

Она молчит, о чем ни спросишь,

Пошутишь с ней, - молчит в ответ.

Как будто ей не семь, не восемь,

А много, много горьких лет.

(А. Барто “Глаза девчонки семилетней”.1942)

Женское начало проходило испытание на прочность войной. Но оно не могло исчезнуть окончательно, как не может исчезнуть сама жизнь:

Прошли через заслоны огневые,

Мы вырвались из этой длинной тьмы,

Ты говорила: “Каменные мы”.

Нет, мы сильнее камня,

Мы – живые!

(М. Алигер “Весна в Ленинграде”. 1942)

Женское начало настойчиво заявляло о себе даже в самых трагических ситуациях.

Саша Шляхова, девушка-снайпер, погибла в снайперском поединке. “И что её подвело – это красный шарф. Она очень любила этот шарф. А красный шарф на снегу заметен, демаскировка” (Алексиевич С. Там же, с.18).

“Всегда я старалась быть подтянутой, не забывать, что я женщина, - вспоминает О. В. Корж, санитарка, - И мне часто говорили: “Господи, разве она была в бою, такая чистенькая”. Я помню, очень боялась, что если меня убьют, то я буду некрасиво выглядеть… Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь, чтобы тебя не убило, как прячешь лицо, чтобы не изуродовало”. Для женщины физические раны даже страшнее ран душевных, потому что женские красота и совершенство состоят в гармонии, в единстве духовного и телесного начала. Ничто не страшило женщин на фронте больше, чем возможность стать калекой.

Женщины войны… Они пришли на войну совсем ещё девочками, а возвращались с неё женщинами, познавшими тяжёлую, горькую жизнь, выдержавшими нечеловеческие нагрузки. Им было во много раз тяжелее, чем мужчинам, так как условия жизни на войне вступали в противоречие с женской природой. Кто-то из них пытался приспособиться к реальности, копируя мужские черты в поведении. Возможно поэтому, что особенно ярко видно в прозе С. Алексиевич, они воспринимались окружавшими их мужчинами как “сестрёнки”. Настойчиво пробиваясь сквозь ужас и ненависть, страдания и боль, образ женщины давал солдатам надежду на жизнь:

Когда, упав на поле боя –

И не в стихах, а наяву, -

Я вдруг увидел над собою

Живого взгляда синеву,

Когда склонилась надо мною

Страданья моего сестра, -

Боль сразу стала не такою:

Не так сильна, не так остра.

Меня как будто оросили

Живой и мертвою водой,

Как будто надо мной Россия

Склонилась русой головой!

(И. Уткин “Сестра”. 1942)

Мужчины старались оберегать и защищать своих фронтовых сестер. Однако нормально ли это для девушки, когда мужчина относится к ней лишь как к другу, сослуживцу, бойцу, но не как к женщине, которую можно и нужно любить. На женщин свалился тяжкий груз. Для многих бойцов они должны были стать на войне не только сестрами, но и матерями. Женщина становилась матерью, точнее, несла в себе образ матери для других, в семнадцать, восемнадцать лет. Она сама ещё нуждалась в материнской опеке, а ей приходилось опекать других. Не увидев всех радостей жизни, девушки сразу сталкивались с самой сложной её стороной. Как пишет С. Алексиевич: “Страшно было не то, что тебя убьют, а то, что умрёшь, не узнав жизни, ничего не изведав. Это было самое страшное. Мы шли умирать за жизнь, но ещё не знали, что такое жизнь”. (Алексиевич С. Там же, с.77).

А желание жить и любить было таким сильным! Оно отчетливо и мощно проявляется в необузданной стихии женственности, которая совпадает с самой природной стихией:

Разве можно, взъерошенной, мне истлеть,

Неуёмное тело бревном уложить?

Если все мои двадцать корявых лет,

Как густые деревья, гудят – жить!

Если каждая прядь на моей башке

К солнцу по-своему тянется,

Если каждая жилка бежит по руке

Неповторимым танцем!

Жить! Изорваться ветрами в клочки,

Жаркими листьями наземь сыпаться,

Только бы чуять артерий толчки,

Гнуться от боли, от ярости дыбиться.

(Ширман Е.“Жить!”. 1943)

Если для мужчин на войне олицетворением жизни была женщина, то для женщины - вся повседневность без остатка: природа, окружающая человека, отношения между людьми во всём их многообразии. Женщинам свойственна природная мягкость, хрупкость, нежность и стремление любить. Любовь – это чувство, не поддающееся объяснению с помощью только разума, здравого смысла. Именно потому, что женщина живёт чувствами и ощущениями, в отличие от мужчин, то и в памяти у неё остаются не имена военноначальников, армейские уставы, место и время проведения боевых операций, а ужас, страх., смерть и “запах крови”, царившие на войне.

Олицетворением жизни для женщин являлись повседневные радости, обычные заботы, сугубо мирные, но такие милые сердцу, желания. Именно они давали женщине возможность не потерять саму себя. Вот что говорит Т. И. Давидович, шофер: “Была весна. Мы отстрелялись на учениях и шли назад. И я нарвала фиалок. Маленький такой букетик. Нарвала и привязала его к штыку. Так и иду. Пришли в лагерь, и командир дал мне за эти фиалки три наряда вне очереди. Но я фиалки не выбросила. Я их тихонько сняла и в карман засунула. …Другой раз стою на посту. В два часа пришли меня сменять, а я не пошла. Говорю своему сменщику: “Ты днём постоишь, а я сейчас”. Согласна была простоять всю ночь, до рассвета, но послушать птиц”. (Алексиевич С., там же, с.50).

Армия не принимала женщин как равноправных воинов во многом потому, что армейские будни не могли заменить женщине повседневность человеческой жизни. Женщина как бы автоматически, инстинктивно привносила мир повседневности в мир экстремальных ситуаций, а эти миры несовместимы между собой. Фиалки невозможны для солдата не столько потому, что это противоречит уставу, а потому, что они заставляют его вспомнить о любви, нейтрализуют его ярость и волю, снижая тем самым его способность к победе.

Женщины сражались наравне с мужчинами, но их воспоминания, в отличие от мужских, настолько эмоциональны, и так передают весь ужас войны, что именно они и стали служить предостережением для будущих поколений. И сам контраст женщины и войны, то, как трудно свыкнуться с этой жестокостью, как трудно убивать, говорит нам о неприятии войны самой природой, жизнью. Ведь такие слова как “женщина” и “жизнь” можно назвать синонимами. Так почему же должно быть так, что дающая жизнь вынуждена нести смерть. Почему люди вообще должны убивать друг друга и почему они не могут жить в мире?

Мирными были лишь двести лет в истории человечества. Все остальное время где-нибудь велись войны. И сейчас, через пятьдесят пять лет после самой страшной и разрушительной, на мой взгляд, войны в истории человечества опять ведется война. Война, где убивают, война, с ее жестокостью и страданиями. Политики говорят нам о мире и всеобщем разоружении, а на деле все остается по-прежнему. В условиях этой милитаризации и постоянной агрессии женщины опять становятся похожи на мужчин, начинают жить разумом, а не сердцем. Если женщина, “в которой ненависть к убийству самой природой заложена” (Б. Васильев) начнёт убивать, если начнётся ещё одна война, то гибель будет угрожать всей нашей Земле. Произведения военных лет и современная документальная проза о войне вновь напоминают о созидающей роли женщины в этом жестоком и сложном мире и заставляют задуматься нас об истинной ценности и смысле жизни.

Полезные статьи:

Жанровая специфика романа Диккенса «Крошка Доррит».
42. Проблема типического у Бальзака. Бальзак (1799-1850) Бальзаковский способ видения мира - полное преображение мира действительности. Из воображаемого рождается абсолютно реаьлный тип человека. Тип - это не портрет реального лица. Ти ...

Жизнь Гете в Веймаре
В 1775 г. Гете переехал в город Веймар. Его пригласил саксенвеймарский герцог Карл Август, недалекий, но добрый человек, как отзывался о нем Гете. Карл Август тщеславно добивался того, чтобы при его крохотном дворе жили великие люди Герм ...

Мотив избранничества
Лирика Ахмадулиной не воспроизводит историю душевных страданий, а лишь указывает на них: «В той тоске, на какую способен», «Однажды, покачнувшись на краю», «Случилось так .». О трагической подоснове бытия она предпочитает говорить в иноск ...